В первой половине XVII века японское правительство, опасаясь развития отношений с европейскими странами и распространения христианства, издало указ, согласно которому был запрещён въезд иностранцев в Японию и выезд японцев за границу под страхом смертной казни. Япония надолго стала «закрытой» страной.
Однако политика «самоизоляции» в конечном счёте себя не оправдала. Во второй половине XIX века правящий класс Японии решил совершить переворот сверху. В 1868 году сёгун (военно-феодальный правитель) передал политическую власть императору, который на протяжении веков (с XIII века) был лишь номинальной главой государства. Феодальная система была ликвидирована, Япония пошла по капиталистическому пути развития. Этот переворот по-японски называется Мэйдзи исин (или, как называют это событие по-русски, революция Мэйдзи).
Классик японской литературы Акутагава Рюноскэ (Akutagava Ryunoske , 1892 – 1927) родился всего через 40 лет после этого важного для страны исторического события, когда Япония уже сделала первые шаги к сближению с Западом, к превращению из малоизвестной Западу страны в мировую державу. Акутагава жил в период исканий в японской литературе, когда традиционное и новое то сливались, то расходились к противоположным полюсам. Появилось огромное количество групп, течений, направлений, многие из которых опирались лишь на западную культурную традицию, пренебрегая национальной; другие же, наоборот, призывали возвратиться к корням, к классике, видя в ней источник обновления. Японская молодёжь была увлечена Россией, Францией, Германией, Англией, открывая в них массу нового и интересного. Для начинающих японских писателей всегда существовала опасность стать эпигонами, раствориться в западной культуре. К сожалению, со многими именно это и случилось – в рассматриваемый период было создано много подражательных по отношению к западной литературе произведений. Однако Акутагава стоял на прямо противоположных позициях. С полным правом его можно назвать родоначальником современной японской литературы. Большой заслугой Акутагавы можно считать то, что во многом благодаря ему японская литература влилась в поток мировой. И удалось ему это, в первую очередь, именно потому, что он сумел слить воедино национальное и мировой, что и определило качественный скачок современной японской литературы.
 |
Русская литература оказало огромное влияние на творчество Акутагавы и на всю японскую литературу в целом. Наверное, можно с полным правом утверждать, что русская литература была для Акутагавы (и для японского общества той эпохи) даже более значимой, чем западноевропейская. В предисловии к русскому изданию своих новелл, к сожалению, так и не увидевшему свет, он писал: «Среди всей современной иностранной литературы нет такой, которая оказала бы на японских писателей и даже скорее на японские читательские слои такое же влияние, как русская. Даже молодёжь, не знакомая с японской классикой, знает произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. Одного этого достаточно, чтобы стало ясно, насколько нам, японцам, близка Россия… Тот факт, что современная японская литература испытала на себе огромное влияние современной русской литературы, объясняется, несомненно, тем, что современная мировая литература в целом испытала на себе огромное влияние современной русской литературы. Но ещё более важная проблема заключается в том, что объяснение этому, как мне думается, следует искать в сходстве характеров русских и японцев. … Моё предисловие кратко, но его написал японец, который считает ваших Наташу и Соню нашими сёстрами» [2, 312].
На японцев оказали большое влияние Гоголь, Тургенев, Достоевский, Л.Толстой, Чехов.
Творчество Достоевского оказалось очень значимым для японской литературы. К.Рехо отмечает, что «…становление реалистического романа, определившего путь новой литературы Японии, произошло не без серьёзного влияния Ф.М. Достоевского» [5, 162] .
О потрясении, иначе этого не назовёшь, пережитом им, когда он впервые прочёл Достоевского, Акутагава так рассказывает в письме Фудзиока Дзороку от 5.09.1913г.: «…После возвращения в Токио жил сам не знаю как. Прочёл «Преступление и наказание». Все 450 страниц романа полны описания душевного состояния героев. Но развитие действия не связано с их душевным состоянием, их внутренними взаимоотношениями. Поэтому в романе отсутствует plastic. (Мне представляется это недостатком романа). Но зато внутренний мир главного героя, Раскольникова, возникает с ещё более страшной силой. Сцена, когда убийца Раскольников и публичная женщина Соня под лампой, горящей жёлтым коптящим пламенем, читают Священное писание (Евангелие от Иоанна – главу о воскрешении Лазаря), — эта сцена огромной силы, её невозможно забыть. Я впервые читаю Достоевского, и он меня захватил, но английских переводов мало, и поэтому я не имею, к сожалению, возможности прочесть остальные его произведения» [приводится в: 4, 160 – 161].
30.10.1917г. Акутагава в письме Мацуока Юрзуру делится своими впечатлениями: «Читаю сейчас «Бесов». До «Карамазовых» не дотягивает, но всё равно увлекли меня (конец второй части)» [2, 445]. О том, насколько популярен был Достоевский в Японии, свидетельствуют строки из письма Акутагавы Цунэто Кё (март, 1914): «Сато-кун читает Флобера и Достоевского» [2, 372]. Как свидетельство популярности Достоевского можно рассматривать и следующий пассаж из автобиографической новеллы «О себе в те годы» (1919): «Когда ты пришли, он читал не то «Братьев Карамазовых», не то что-то ещё, придвинув к столу жаровню для обогревания ног» [1, 479]. В новелле «Обезьяна» (1916), повествующей о разоблачении корабельного вора – сигнальщика, которого все на корабле называли обезьяной, содержится не просто упоминание русского писателя, но и отсылка к его произведениям: «Нарасима сейчас же посадили в карцер, а на другой день отправили в военную тюрьму в Урага. Не хочется об этом говорить, но заключённых там часто заставляют «таскать ядра». Это значит, что целыми днями они должны перетаскивать с места на место чугунные шары весом в девятнадцать кило. Так вот, если говорить о мучениях, то мучительней этого для заключённых ничего нет. Помню, у Достоевского в «Мёртвом доме», который вы мне когда-то давали прочесть, говорится, что если заставить арестанта много раз переливать воду из ушата в ушат, от этой бесполезной работы он непременно покончит с собой. А так как арестанты там действительно заняты такой работой, то остаётся лишь удивляться, что среди них не бывает самоубийц» [1, 104 – 105].
«Записки из мёртвого дома» упоминаются также в новелле «Полжизни Дайдодзи Синскэ» («Daydodzi Sinske hansey»): «Синскэ ненавидел школу. Особенно среднюю школу, в которой его так притесняли… Там ему приходилось заучивать массу ненужных сведений: Даты из истории стран Западной Европы, химические формулы, выведенные без всяких опытов, количество жителей крупнейших городов Европы и Америки. Конечно, при некотором напряжении заучить всё это не составляло особого труда. Но зато трудно было забыть, что эти знания никому не нужны. В «Записках из мёртвого дома» Достоевский говорит, что арестанты готовы удавиться, когда их заставляют заниматься бесцельным трудом, вроде переливания воды из одного ушата в другой, а из другого в первый. В сером школьном здании, обсаженном высоченными тополями, Синскэ испытывал те же душевные муки, как те арестанты» [цитируется в: 4, 16 – 17].
«Паутинка» («Kumo-no ito», 1918) – рассказ о том, как Будда дал возможность спастись из преисподней страшному грешнику, злодею и убийце, поскольку тот однажды совершил доброе дело – пощадил паучка. Злодей Кандата почти выбрался из ада по спущенной с неба серебряной паутинке, но тут увидел, что за ним лезут вверх другие грешники. Он стал прогонять их, и паутинка лопнула. Такой буддийской легенды нет – её придумал сам Акутагава. Японские литературоведы и наш исследователь В.С. Гривнин полагают, что эта новелла навеяна эпизодом из «Братьев Карамазовых» (часть III, глава 3) – «хорошей басней» Грушеньки о луковке, которую одна злющая-презлющая баба подала однажды нищенке. Эту-то маленькую луковку и протянул бабе ангел-хранитель, чтобы вытянуть её из адского пламени. Исследователи полагают, что не только сюжет, но и система образов, и идею о том, что эгоизм – страшное зло и что, пока человек подвержен этому злу, он обречён на вечный ад, японский писатель позаимствовал у русского [3, 661; 4, 130 – 131]. При всей убедительности данного сопоставления всё же весьма сомнительно, что правомерно сопоставлять завершённое произведение с частью другого.
Отношение Акутагавы к Достоевскому напрямую высказано в «Словах пигмея» («Syudzyu-no kotoba», 1923 – 1926): «Романы Достоевского изобилуют карикатурами. Правда, большинство из них могло бы повергнуть в уныние самого дьявола» [2, 33].
Влияние русского классика на японского можно проследить и на примере новеллы «Зубчатые колёса» («Haguruma», 1927). Это монолог человека, состоящего на лечении в психиатрической клинике, убеждённого в том, что «был одним из тех, кто за совершённые преступления попал в ад» [2, 387]. В новелле есть эпизод, когда этот человек беседует с верующим стариком-христианином о Боге и дьяволе, свете и тьме. В конце разговора герой заинтересовался книгами старика. «Крепкий не по годам старик обернулся к книжной полке, и на лице его появилось какое-то пастырское выражение.
– Собрание сочинений Достоевского. «Преступление и наказание» вы читали?
Разумеется, я любил Достоевского ещё десять лет назад. И под впечатлением случайно (?) оброненных хозяином слов «Преступление и наказание» я взял у него эту книгу и пошёл к себе в отель» [2, 395]. Не случайно разговор о Достоевском зашёл после разговора о Боге; не случайно и упоминание именно «Преступления и наказания», так как герой Акутагавы воспринимает всё происходящее с ним как наказание за совершённые им преступления. Вернувшись в отель, герой начал читать Достоевского, но обнаружил, что брошюровщик по ошибке вшил в «Преступление и наказание» главу из «Братьев Карамазовых» – главу об Иване, которого мучит нечистый. Он мучит «Ивана, Стриндберга, Мопассана или меня самого в этой комнате…» [2, 398]. Именно поэтому у героя ад в голове.
Однако следует подчеркнуть, что Акутагава прекрасно понимал, что слепое подражание инонациональному писателю, пусть даже такому великому, как Достоевский, не может принести позитивных результатов, если пренебречь своими собственными национальными традициями. В разных культурах, безусловно, есть вещи, противоречащие друг другу. Размышления об этом содержатся в новелле «Носовой платок» («Hanketi», 1916), в которой ставится тема «Запад – Восток». Профессор Токийского университета читает Стриндберга и Уайльда, женат на американке, обожающей всё японское, любуется на фонарь-гифу (особый тип японского фонаря яйцеобразной формы; называется по имени местности, где первоначально такие фонари только и изготовлялись), рассуждает о бусидо (системе морали и норм поведения японского воинского сословия в эпоху феодализма), обнаруживая в этот учении не только специфически японское, но и нечто сближающее его с христианским духом Европы и Америки. Ему «уже давно хотелось взять на себя, так сказать, роль моста между Востоком и Западом» [1, 107]. Его посещает мать одного из его студентов, умершего совсем недавно. Женщина поражает читателя своим самообладанием, ведь она, потерявшая неделю назад единственного сына, не плачет, спокойно поддерживает светский разговор. И профессор невольно сравнивает её сдержанное поведение с поразившим его в период учёбы в Берлине «непривычная для его восприятия импульсивность в выражении чувств» [1, 111], хотя и удивлялся, что женщина не плачет, и одновременно одобрял её мужество. Единственным выражением скорби матери было то, что она рвала носовой платок. И буквально через полстраницы после описанной сцены снова возникает Стриндберг: «В пору моей молодости много говорили о носовом платке госпожи Хайберг, кажется, парижанки. Это был приём двойной игры, заключавшийся в том, что, улыбаясь лицом, руками она рвала носовой платок… Теперь мы называем это дурным вкусом…» [1, 113]. Таким образом, то, что для японца является образцом поведения, для европейца оказывается лишь дурным театральным приёмом. Так не слишком ли самонадеянными были мечты профессора?
Акутагава не только преклонялся перед Достоевским, но и пытался использовать достижения русского классика в своём собственном творчестве. Причём это было не механическое заимствование, а глубокое проникновение в идеи Достоевского.
Суровцева Екатерина Владимировна