Генри Луис Менкен
Американский англо-сакс носит ложный ярлык, и порочит обе великих расы, заявляя что от них произошёл, я не вижу смысла в попытке этот ярлык поменять. Пусть зовётся, как хочет. Как бы он себя не называл, должно быть ясно, что используемое им слово обозначает особую расу, отличающуюся характером и путём мышления от всех других племён, — что он представляет на земле почти что отдельный биологический вид. Характерные признаки, которые он приобрёл в ходе произошедшего ещё в колониальные дни смешения рас, он сохраняет до сих пор. Несмотря на большие перемены в окружающей среде, он практически не отличается в мыслях и поступках от своих предков.
Иные великие расы за последние два века заметно изменились, но американский англосакс хранит своё фамильное оружие. Кроме того, американцы гораздо более похожи друг на друга, чем представители других рас. Ни одна раса, за исключением китайцев, так строго не регламентируется.
Положительных качеств у так называемого англосакса много и я не собираюсь подвергать их сомнению, но я, не принося извинений, обойду их молчанием, так как он посвящает почти всю свою литературу их прославлению, и нет никакой возможности, что они останутся незамеченными. Ни один человек на земле так несносно не хвастается, разве что его английский собрат. Поэтому, он всем остальным людям служит посмешищем. Он так непрестанно бахвалится, что даже если бы он обладал добродетелями Сократа, Сида Компрадора и двенадцати апостолов вместе взятых, он бы всё равно вышел за пределы реальности, и, по сему, выглядит всего лишь хвастунишкой. Эта привычка изначально английская, но она усилена у американца большей примесью кельтской крови. В последние годы в Америке она приняла патологические формы и её можно объяснить только в терминах фрейдистской некромантии. Бахвальство стопроцентного американца –“мы победили в войне”, “мы обязаны вести за собой весь мир” и подобное — по видимому не что иное, как защитный механизм сооружённый, чтобы скрыть чувство неполноценности.
Что эта неполноценность реальна, очевидно любому беспристрастному наблюдателю. Всякий раз, когда англосакс, английского или американского образца, вступает в острый конфликт с человеком другой породы, он проигрывает, или, в лучшем случае, вынужден применять посторонние и неестественные вспомогательные средства. Здесь, в Соединенных Штатах, он потерпел столь явное поражение, что, до смерти испугавшись, прибегнул к воистину гротескным и экстравагантным приёмам борьбы. В искусствах и науках и даже в продвинутых видах бизнеса дети поздних иммигрантов обгоняют потомков ранних поселенцев. Если сделать перекличку американцев, выдающихся в любой области, кроме разве что самых примитивных видов деятельности, мы услышим список странных и диковинных имён; даже список членов Конгресса являет поразительный пример. Среди добившихся известности за последние пятьдесят лет американских поэтов, писателей, критиков, художников и скульпторов меньше половины носят англосаксонские имена, и среди этого меньшинства мало людей чистой англосаксонской крови. Так и в науке. Так и в технологии. Так и в философии. Так даже и в промышленности и в сельском хозяйстве. В тех местах, где соревнование между старой и новой кровью наиболее остро, скажем в Нью-Йорке, на побережье Новой Англии и в сельскохозяйственных штатах верхнего Среднего запада, так называемый англосакс потерпел полное и очевидное поражение. Когда-то его господство повсюду было реальным и бесспорным; сегодня, даже там, где он численно преобладает, оно лишь сентиментально и иллюзорно.
Потомки поздних иммигрантов поднимаются; потомки первых поселенцев опускаются — умственно, духовно и даже физически. В Соединенных Штатах мы наблюдаем самый низкий уровень цивилизации именно в тех местах, где правит англосакс. Он управляет всем Югом и во всём Юге не найдётся столько первосортных людей, сколько в одном городе на помесном Севере. Везде, где он все еще крепко сидит в седле, процветают такие патологические явления, как фундаментализм и ку-клукс-кланство. Это не в северных городах с их смешанным населением самый высокий уровень смертности, самая коррумпированная политика, религия похожа на шаманизм и любое достойное человеческое устремление вызывает подозрение. Именно в тех местах, куда недавние иммигранты ещё не проникли, где все еще течет "самая чистая англосаксонская кровь в мире", я могу найти подобные примеры, но они не нужны. Факт слишком очевиден, чтобы с ним спорить. Одного свидетельства будет достаточно. Его нам дали два исследователя, тщательно изучившие одну область на юго-востоке Огайо, где "люди — более чистые американцы, чем в остальной части штата":
«Здесь суеверия определяют мысли и поступки большой части людей. Распространён сифилис и другие венерические заболевания. В некоторых местностях почти каждая семья поражена наследственной или инфекционной болезнью. Известно много случаев инцеста. Множество имбецилов, слабоумных и преступников. Политика коррумпирована, продажа голосов — обычное дело, множество мелких преступлений, школы плохо управляются и плохо посещаются. В радиусе пяти минут ходьбы от мэрии еженедельно происходят изнасилования, хулиганские нападения и грабежи, в то время, как соседним городом управляет сознавшийся преступник. Чрезмерное злоупотребление алкоголем. Грубая безнравственность с её печальными плодами не ограничена горными районами, но распространена и в городах.»
Американец старой породы осознаёт этот постоянный, а с недавних пор и быстрый, упадок – постепенную утрату господства на земле, которую его предки отбили у индейцев. Он чувствует это очень мучительно и, будто отчаявшись что-то изменить на деле, пытается избавится от этого чувства отрицая реальность. Его усилия принимают гротескные и экстравагантные формы. Принимаются специальные законы, что бы сотней фантастических способов наложить путы на граждан новых кровей. Делают трудным и опасным учить детей языку отцов и сохранять культурные традиции предков. Любое отклонение от уровня низкопробного англосакса считается преступлением против общества и свирепо карается.
Так случилось, что я и сам англосакс — причём гораздо более чистокровный, чем полуотбеленные кельты, проходящие под эти именем в США и Англии. Я частично англ и частично сакс и всё остальное во мне благополучно нордическое, протестантское и белокурое. Таким образом, я не рискую впасть в дурной тон, откровенно обсуждая так называемого англосакса этой несравненной республики и его менее сомнительного кузена с исторической родины. Каковыми они представляются мне после стольких лет, проведенных в накоплении их немилости? Какие черты я различаю наиболее ясно в так называемом англосаксонском типе человека? Я могу ответить сразу, что две выделяются среди других. Одна – это его неизлечимая некомпетентность, его врожденная неспособность делать любую трудную вещь легко и хорошо, будь то изолировать бациллу или написать сонату. Другая – это его поразительная восприимчивость к тревогам и страхам – короче говоря, его наследственная трусость.
Обвиняя столь предприимчивое и успешное племя в трусости, я рискую показаться смешным, однако, беспристрастный анализ его истории меня оправдает. Девять десятых великих подвигов, благоговеть которые они учат в школе своих молокососов (то есть, их подвигов, как расы, а не отдельные деяния их великих людей, большинство из которых были, по крайней мере частично, другой породы) не являют примеров самой элементарной храбрости. Рассмотрим, например, создание двух великих империй, английской и американской. Проявились ли входе этих кампаний подлинное мужество и решительность? Очевидно нет. Обе империи были созданы путём обмана и забоя безоружных дикарей, и путём ограбления слабых, лишённых союзников, государств. Не появилось ни одного истинного героя; население ни разу не подвергалось серьезной опасности. Почти всегда, наемники воевали за англосакса – похвала его здравому смыслу, но едва ли подтверждает ту свирепость, которой он постоянно бахвалится. За Британскую империю воевали главным образом ирландцы, шотландцы и местные союзники. Американская империя, в значительной степени, создана французами и испанцами. Кроме того, ни одна из великих кампаний не стоила заметного количества крови; не было серьёзного риска; ни разу завоеватель не подвергался опасности оказаться завоёванным. Британцы захватили большую часть своих обширных владений без единого столкновения с грозным цивилизованным противником. Американцы захватили свой континент посредством нескольких дюжин ребяческих перестрелок с дикарями. Общая цена завоевания всего пространства от Плимутского камня до Золотых ворот и от озера Джордж до болот Флориды, включая даже цену вытеснения французов, голландцев, англичан и испанцев, была меньше цены обороны Вердена.
Насколько я знаю, в истории не было ни единого случая, чтобы англосаксонское государство вступило в большую войну не имея союзников. Французы так делали, голландцы так делали, немцы так делали, японцы так делали, и даже такие неполноценные нации как датчане, испанцы, буры и греки, но никогда англичане или американцы. Вы можете вообразить, чтобы Соединенные Штаты решительно вступили в войну, в которой шансы их поражения были столь велики, как у Испании в 1898 году? Исторические факты отметают подобную фантазию. Англосакс идя на войну всегда старается привести с собой целую шайку, и, даже когда она у него за спиной, сильно нервничает и при первой настоящей угрозе впадает в панику. Я приглашаю в суд безупречно англосаксонского свидетеля, покойного Чарльза В. Элиота. В статье, цитируемой с согласием в Протоколах заседаний конгресса, он пишет, что во время войны за независимость США, колонисты, которых так красноречиво славословят в школьных учебниках, "впали в отчаяние, из которого их вывели только твёрдость Джорджа Вашингтона, Континентальная армия и помощь Франции" и что, "когда война 1812 года привела к серьезным потерям, значительная часть населения пережила моральный крах беспрецедентной глубины и продолжительности, от которого их спасла только воля нескольких патриотичных государственных деятелей и подвиги трех-четырех американских морских фрегатов", не говоря уж об инициативном корсиканском джентльмене по имени Бонапарт.
В этих войнах американцы имели огромное позиционное и численное превосходство, однако они воевали очень плохо и от первого до последнего выстрела большинство из них выступало за мир на любых условиях. О Мексиканской и Испанской войнах я вообще не говорю, так как они уж совсем неприлично не рыцарские, чтобы их обсуждать; о последней принимавший в ней участие Улисс Грант сказал, что это была “самая несправедливая в истории война сильного государства против слабого.” Кто помнит, что во время Испанской войны всё Атлантическое побережье дрожало от страха перед слабым испанским флотом, что вся Новая Англия билась в истерике каждый раз, когда на горизонте появлялась странная баржа, что содержимое сейфов банков Бостона перевезли в Вустер, а Флот должен был организовать патруль, чтобы города побережья не опустели? Возможно это помнят те красные, атеисты и пронемцы, которые также помнят, что во время Первой мировой войны вся страна была в диком страхе перед врагом, который, без помощи божественного вмешательства, вообще не мог нанести по ней удар, и что великая моральная победа была наконец одержана с помощью двадцати одного союзника при численном перевесе восемь к одному.
Но американская гражданская война всё же остается? Действительно? В 1861 году на Севере бытовало практически единогласное мнение, что всё завершится после нескольких маленьких сражений; первые солдаты были призваны лишь на три месяца. Когда же дело неожиданно вылилось в серьезную войну, новобранцев нужно было силой гнать на фронт, и единственными северянами, поддерживающими продолжение войны, остались Абрахам Линкольн, несколько честолюбивых генералов и наживавшиеся на ней дельцы. Я снова обращаюсь к доктору Элиоту. “В последний год войны,” пишет он, “значительная часть демократов Севера и республиканцев хотели сдаться Конфедерации, так они упали духом”. Упали духом при численном превосходстве три к одному! Юг был явно храбрее, но и храбрость Юга в значительной мере иллюзорна. Как только началась война, лидеры Конфедерации прибегли к традиционному англосаксонкому приёму – поиску союзников. Они хотели привлечь на свою сторону Англию и почти добились успеха. Когда надежды на это исчезли (то есть, когда Англия решила, что связываться с Севером будет опасно), народ Конфедерации поднял руки, и произошедшая в конце концов катастрофа была вызвана, главным образом, внутренними причинами. Юг не смог остановить дрожащий Север потому что, заимствуя фразу доктора Элиота, использованную им в другой связи, "пережил моральный крах беспрецедентной глубины и продолжительности". Люди в тылу перестали поддерживать войска и войска начали оставлять позиции. Уже на таком раннем этапе, как битва при Шайло, многие полки конфедератов отказывались сражаться.
Это нежелание испытывать судьбу, столь очевидное в военной истории англоговорящих стран, ярко проявляется и в мирное время. Живя среди так называемых англосаксов, человек превосходящей их породы всегда замечает (а) их неспособность побеждать в условиях честной конкуренции, будь то в ремесле, в искусстве или в образовании — вкратце их общую некомпетентность, и (б) их постоянное стремление компенсировать эту неспособность, возлагая несправедливое бремя на своих конкурентов. Француз, я думаю, худший из шовинистов, но, как только он впускает иностранца в свою страну, он относится к нему справедливо и не пытается нелепо штрафовать просто за его иностранное происхождение. Англосаксонский американец всегда пытается это сделать; его история — перечень вспышек слепого гнева против народов, которые начинали у него выигрывать. Подобные общественные течения невообразимы в среде толковых и искренне уверенных в себе людей, абсолютно убеждённых в своём превосходстве, как они невообразимы и среди галантных и храбрых людей, презирающих незаслуженные привилегии и лёгкие победы. Меры, якобы вызванные некой воображаемой неполноценностью неанглосаксонского человека (как патриота, демократа или христианина), на деле вызваны его общим превосходством. Они постоянно штрафуют его за то, что он победил в честной борьбе, чинят препятствия, чтобы опустить его до общего уровня англосаксонского населения, а если возможно, то и ниже. Конечно, к подобными приёмам не прибегает то англосаксонское меньшинство, которое на самом деле лучше, и, как следствие, уверено в себе и терпимо. Но это меньшинство очень мало и постепенно становится ещё меньше. Общественные нормы и нравы определяются народными массами и они доказывают не только общую неполноценность англосаксов, но и тревожное осознавание ими этой своей неполноценности. Типичный представитель американского "чистокровного" большинства ложится спать с нелёгким чувством, что у него под кроватью вор, и просыпается с нездоровым страхом, что его нижнее бельё украдено.
Англосакс великого стада наименее цивилизован из всех белых людей и наименее способен к истинной цивилизации. Его политические идеи сыры и мелки. Он почти полностью лишен эстетического чувства. Самые элементарные факты видимой вселенной его тревожат и возбуждают желание их запретить. Обучите его, сделайте из него профессора, научите его выражать свою душу, и он всё равно останется третьесортным. Он боится идей так же малодушно, как он боится людей. Его кровь скудеет (возможно, ему мало чем было похвастаться и вначале); чтобы осилить любой род занятий, более высокого уровня, чем деятельность торговца, педагога или агитатора толпы, ему необходим стимул от других, менее исчерпавших себя племён. То, что их представителей становится больше, — лучшая надежда на цивилизацию в Америке. Они вытряхивают старую расу из её духовной летаргии, волнуют её и побуждают экспериментировать. Они способствуют свободной игре идей. Противоборствуя этим течениям, в политике ли, в литературе, или в поиске истины, пророки англосаксонской чистоты и традиции лишь выставляют себя на посмешище.
Статья была впервые опубликована в газете Baltimore Evening Sun в 1923 году. Перевод сделан по изданию Mencken Chrestomathy (Borzoi book, New York, 1956).
Читайте также: Марк Твен: Мы — Англосаксы